- Сообщения
- 1,483
- Реакции
- 6,845
...Качаться без фармы — это называется «дрочить на сухую» — занятие болезненное и бессмысленное.
«Я на курсе» — это всегда. Все знают, что надо делать перерывы и чиститься, но некогда, и все хорошо.
В раздевалке валяются шприцы. Магазины — стеклянный прилавок десять квадратных метров: в два слоя все — от метана до гонады.
Химик Кирилл уже купил специальный холодильник — только для анаболиков. Скоро станет чемпионом мира.
В зале на грифельной доске, украденной в какой-то в школе, каждый день новая порция народного творчества: «Хочешь быть здоров как слон, ешь метандростенолон!» «Покупай ретаболил с метандростенолоном в паре — будет бицепс и бедро как у Ричарда Гаспари».
Горыныч ставит укол какого-то тяжелого масла Ваське Панову. «Вася, что-то обратно полилось…» — «Ты чего?! Вгоняй обратно как хочешь!»
Он соревнуется — высшая каста. Две тренировки в день, анатомию знаем лучше патологоанатома, белковая и углеводная загрузка, обезжиренный творог, дистиллированная вода.
Ассистенты на соревнованиях. Масляная краска пополам с растительным маслом — это грим.
50 грамм коньяку перед выходом на сцену, чтобы «вена пошла».
Мир, конечно, стал разнообразнее — сегодня можно «пойти на спорт», «заняться фитнесом», «встать на дорожку» и употребить еще дюжину всяких выражений. А тридцать лет назад можно (и нужно) было лишь одно — качаться. Качалки восьмидесятых и девяностых — кузница кадров, место силы и золотое подполье. Мы решили напомнить тебе, как это было на самом деле.
Летом 1987 года у Сашки Агафонова над ухом появилась плешь. Он просто прочесал ее себе, стоя у эскалатора метро «Новослободская». Там Агафон проводил свои дни, поджидая приезжающих снизу девушек. Завидев симпатичную (вернее, устраивающую его), он поднимал руку и чесал над правым ухом так, чтобы его титанический бицепс в 39 сантиметров предстал в полной красе. Поймав девичий взгляд, уверенно направлялся к жертве и, подхватив под локоть, вкрадчиво говорил: «Агафонов. Владимир Агафонов, Советский Союз». Агафон умел «пускать вену» — в «позе мускулистого» делать так, чтобы вены на теле пухли с левой руки и через грудь переходили на правую. Или наоборот. Что временами и проделывал в разных общественных местах…
А на кухне сегодня синим цветком горит газ. Последний герой вываривает индийские джинсы в хлорке — ничего, что потом долго будет кусать ноги въевшийся в ткань реактив. Это варёнки! Да, свитер в штаны — так шире плечи, руки в стороны, чтобы расправить широчайшие и дать фигуре треугольное измерение — шутка в спину: «Мужик, арбузы потерял?» Стрижка «площадочка». Мы узнавали друг друга как масоны, но без таинственного пожатия руки. Впрочем, узнавали и по рукопожатию: характерная мозоль — через всю ладонь полоса, шершавая, как трос. Это накат грифа печатает на коже письмена.
«Сколько жмешь» равносильно «како веруеши», имя «Арнольд» как древнее «ихтиос». А бицепс сколько? 40 — 120, 43 — 150, 45 — 180, 50 —200 — вот наши ступени. Присед — западло, ведь ноги в штанах, и их не видно. Вечная подростковая гиперсексуальность — в наших стероидах крови нет. Это мое поколение.
Мы предчувствовали, и мы готовились. Мы знали только одно: мы хотели прожить жизнь, нам не предназначенную. И каждый хотел выразить себя с максимальной яркостью и только искал как.
Социальные лифты ржавеют в шахтах. Музыкальное попурри как движение истории: «Но кажется, что это лишь игра / С той стороны зеркального стекла; / А здесь рассвет, но мы не потеряли ничего: / Сегодня тот же день, что был вчера…» «Я инженер на сотню рублей, / И больше я не получу…» «Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив, / Мы хотим жить, мы живучи как кошки. / И вот мы пришли заявить о своих правах: «Да!» «Мы не в Чикаго, юноша, проблемы лишних денег / Снимет в пять минут рэкет «Робин Гуд»!»
«Асса» как гимн. «Меня зовут Арлекино» — точно, про нас. «Курьер» — да.
Шокировать мам приличных девушек из богатых квартир — обнаженный торс в гостиной под масляной живописью, сто отжиманий, невинный взгляд в глаза: «Кто мы? Мы — неформальная молодежь!» И тут же: «А что вы думаете о проблеме диалогизма у раннего Платона?»
Где-то на Ленинском проспекте человек поселил лошадь в однокомнатной квартире. Парень тот погиб на Балканах. Доброе утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким, как ты.
Из чего это выросло?
Борька Сафронов был классическим хулиганом. Это он и его братва обвалили из рогаток все окна в 14-м отделении милиции в Тихвинском переулке. Катаясь на крыше лифта, Борька чуть не погиб — спасибо, только сломал ногу. Но и на костылях он забивал больше всех голов и лучше всех метал заточенные электроды в деревянную дверь строительной бытовки. Борька боялся одного человека на свете — Рыжую.
Рыжая была рыжей, было ей 14, и у нее уже была грудь «четверка». Утром она ходила отличницей в школе, днем заседала в районном пионерском штабе, а вечером царила на скамейках около гитар с переводной блондинкой на деках: «Ваше величество, / Хорошо в лесничестве, / Кроме электричества / Все в большом количестве. <… > Ходят по деревне, / Будто понарошке, / Пепельные кудри, / Капельные ножки». Эта Рыжая потом спасала меня: отстояла, когда меня пытались выпихнуть из пионерского актива за аморалку… Рыжая теперь возглавляет корпорацию, а Борька… Борька сгинул на зонах.
Почки трещат так, что закладывает уши. Московская весна — город в три дня засыпан пыльцой. В старом доме окно нараспашку, на подоконнике роман Ефремова «Таис Афинская». Крепкий советский переплет развалился — зачитано. Это мой мир сразу, навсегда: «Метагейтнион, месяц всегда жаркий в Аттике, в последний год сто десятой олимпиады выдался особенно знойным… Спартанцы любили носить своих женщин на плече…» Мое место там. Там! Сводят с триеры боевого коня, а он пьет ноздрями страшные запахи новых земель. Удар копытом — летит в воду спартанец, но его пресс не пробит, смеясь, он взлетает снова на борт и осаживает коня на колени. Эгесихора — это женское имя, и значит оно «песня, звучащая в строю». Море — не море, а «таласса», там можно плыть бесконечно, от острова к острову, рядом с ней. Тело прекрасно, и нагота не постыдна.
Школьные тетрадки изрисованы торсами, и под ними первые опыты версификации. Сколько этих зеленых тетрадок исписало мое поколение, еще влюбленное в книжных героинь и кинодив?
Незыблемо высится на вершине айсберга хилиастическая империя. В человеке все должно быть прекрасно. Шестидесятник Юрий Власов в интеллигентских очках, взметающий в небо груду металла, — это еще здесь. Быть тупым — это стыдно. Олимпийские чемпионы защищают диссертации, в спортивных сумках валяются книги.
Эпоха карате — книжки под партой, карта болевых точек над столом, передающийся шепотом рассказ о гибели Талгата Нигматулина. «Пираты двадцатого века» — вот это кино! Засмотрено по кинотеатрам и ДК. Если без лирики, то все просто: дзюдо, потом рукопашный бой.
Перед тренировкой — кросс по Сокольникам. На берегу пруда избушка — от нее бежать еще столько же, а уже хочется умереть… Вывеска «Клуб моржей». Обегая ее в том 1986 году, я не знал, что в этом храме здоровья только что основано моим будущим другом, а теперь доктором культурологии, общество «Русский триатлон»: жим лежа — 140, кросс — 10, заплыв 50 метров в проруби.
Сел в автобус — уснул, растолкали на конечной. Это тренировка. Бесценное чувство безопасности — двое на углу уже не пугают, а радуют как возможность проверить наработки. Но потом Женя Долгов — рыжий, длинный, похожий на кнут лейтенант — в ресторане «Золотой колос» уделал какого-то торговца цветами. Пижонски засадил ему «вертушку» в голову за излишнее внимание к своей даме. Женя отжимался триста раз и дома читал Стендаля, сидя в шпагате между стульями. Но нас все равно закрыли. Закрыли секцию рукопашного боя в военном институте, прикрывавшую запрещенное карате. Но не закрыли качалку, дверь в которую украшала архаичная табличка «Зал тяжелой атлетики».
Еще странно просто качаться — надо уметь бить. Уклон в нарциссизм как легкий обертон, нет колониального слова «бодибилдинг», есть «атлетизм», а значит, два в одном — силовая часть и позирование.
И это запретный спорт, не системный, даже и не спорт, а нечто другое, и уже только поэтому привлекает.
Вот и все. Или нет?
Что еще? Фильмы. Квартирные просмотры, советский ВМ-12, греческая смоковница все писает и писает в море. Разговор: «Я такое видел! Мужик — а у него грудь как половина футбольного мяча, бицепс за полтос, и он, прикинь, такой встает…» О, этот забытый жанр устного рассказа кино! Так я получил дайджест первого «Терминатора»… Рембо, Арнольд — опа! — вот откуда песня «Миража» «…Стану такой, как она и как он»! Кадр из «Коммандос», где Арнольд срезает из минигана розовые кусты, — часть кинофильма и моей жизни. Думаю, не только моей.
Да, царят Арнольд и Сталлоне, еще памятен Дейв Дрейпер. О его прекрасная троечка: жим лежа — разводка — пулловер! Сколько наслоений грудных мышц она проложила по юным телам? Позднее придут Лабрада и Хейни — позирование как искусство — балетные хореографы готовят произвольные программы. И прекрасное парное позирование: он и она, пары из Прибалтики — я застал только край того, советского, атлетизма.
Тренировки
Старший лейтенант Бозыкин страдал межпозвоночной грыжей, но не мог смириться с этим. Он смотрел на своего приятеля Пашу с завистью и однажды спросил: «Паша, ну зачем тебе такая рука? Ведь неудобно — рубашку не надеть…» — «Как зачем, Леня! Чаши на пирах прикрывать!» Бозыкин прислушался, пришел в зал, лег жать пустой гриф и тут же охнул, побледнел и не смог шевелиться. Пока ехала скорая, на гриф навесили 400 кг, так что он согнулся чуть не до пола, а всем, кто входил, тут же рассказывали, как Бозыкин почти пожал… Бозыкин смеялся со всеми, но тут же плакал — смеяться ему было больно.
Тренируемся жестко. Вгоняем объемы, считаем тонны. За неделю легко набегает пара железнодорожных вагонов. Идея заниматься для здоровья вызвала бы гомерический хохот. Из сегодняшнего — «я занимаюсь ЗОЖ». Из того — мы занимались «НОЖ», нездоровым образом жизни. Победа или смерть. Позорнее, чем кличка Физкультурник, нет ничего.
Кумир — Тайсон до первого его нокаута, еще презрительное словечко из нашего сленга — «трубач»: это значит, из рукава свисают «трубы» — тоненькие ручонки. В углу «Электроника 302»: «На нашем кассетнике кончилась пленка — мотай!» «Депеш мод», «Ария», «Джудасприст», Цой, «Черный кофе», «Наутилус» и что-нибудь пояростнее.
Груша, набитая песком в углу, на полу — пропитанные потом, разбитые боксерские перчатки. Да и зачем они? Набиваем «кинтуса», отжимаемся на кулаках. Партнер аккуратно укладывает тебе на спину пару блинов по двадцать килограммов. Маваши-гири — ликбез. Мечта — бить «вертушку». «Сайстеп, убирай его под правую, печень не работаем!» Добивай!!!
В недельном тренировочном плане — дискотека. Без драки не уйдем.
Тренеров нет. Есть старшие товарищи и книга словака Яблонского «Культуризмом к здоровью, силе и красоте», а ведь и он актер, там, рядом с Гойко Митичем — Большим Змеем. Книги по гиревому спорту, затертые журналы «Флекс» — читаем и переводим со словарем.
Гиревики и тяжелоатлеты здесь же. Связь с большим спортом еще самая плотная — у всех разряды. От плавания и фехтования до бокса и горных лыж. От тяжелоатлетов презрение: «Вы качки надутые». Но у них информация с тренерских тетрадок. Дают посмотреть.
Крик нынче вышел из моды. Но мы орали, сдирая с себя металл. Жимы — наше все. Ноги — да, в штанах… Но если сегодня ноги, то тогда домой по лестнице на руках, цепляясь за перила.
Жим на брусьях с вязанкой гирь: металл должен страдать вместе с тобой, трубы — гнуться, а цепи — рваться. Огромный кованый крюк прямо к цепи, цепь на голое тело, на крюк вязанку гирь, и пусть он торчит вперед и скребет по стене. Ссадины на пояснице? Нам не бывает больно.
Статика — тащим цепи, рвем подковы. Зац и, конечно, Евгений Сандов — он наш, а не какой-то там Юджин Сэндоу.
Основная схема — 6 подходов на 8 раз. Понедельник — среда — пятница, потом 2 + 1, потом 3 + 1, потом 5 + 2, потом два раза в день, недельный цикл.
Позирование — часть тренировочного процесса. Между подходами все у зеркала. Если оно есть.
Люди меняются на глазах. Март: жим лежа — 40, рука — 36; декабрь: жим лежа — 120, рука — 40.
Выходных и праздников нет и быть не может. 31 декабря как итог года — жим лежа на максимум. Это традиция. Тренироваться всегда и везде — это вопрос чести, это первый пункт неписаного кодекса.
Границы этого «всегда» простираются необозримо далеко. Банальный подъем пешком по эскалатору, эспандер в кармане или хождение по песку исключительно на цыпочках, чтобы забивалась голень, — это простая обыденность. Будучи шафером на свадьбе, держать над головой невесты венец так, чтобы закачивалась сначала передняя дельта, потом средняя, а потом задняя — это класс.
«Везде» — это значит, что если ты уехал из дома больше чем на три дня, то первый вопрос в точке прибытия — «Где?». Найти несложно. Качалки растут как грибы. Они пробивают асфальт советской обыденности при стадионах, домах пионеров и почтовых ящиках. Точка бифуркации — энтузиаст. Прийти к начальствующим лицам и попросить немного — отдать помещение и, может быть, купить штангу. Да и этого, кажется, не надо. Хватит комнатенки в подвале или антресолей эпохи 1905 года где-нибудь над кран-балкой в ремонтно-механическом цеху.
Быстро сойдутся единомышленники, и вот уже на кооперативных началах где-то по окончании рабочего дня варятся неожиданные по своим пропорциям конструкции — скамейки, блоки, стойки. Точатся на токарных станках гантели. Стиль — здесь много металла, детка!
Чертежи — от руки, конструкторский опыт минимален, и потому ошибки в пропорциях, потому блины со штанги снимаем с обеих сторон аккуратно и последовательно, чтобы не рухнуло. Замки как предмет не первой необходимости встречаются редко, поэтому и словечко — «гребля». От перекоса при жимах блины слетают сначала с одной стороны штанги, потом с другой. Суши весла, приплыли. Без замков вообще удобнее одному: если накроет, можно скинуть, а с замками сколько мороки скатывать штангу по себе… Если она за сто, то еще удовольствие, особенно в паху.
Из редко встречающихся тренажеров — «галера», машина Смита, разгибатель на квадрицепс, блок на трицепс. Но это так — вишенка на торт. Тяни, жми и толкай. Тренажеры — это что-то девичье. Это на рельеф, а до него еще годы.
«Матерь всех бомб» стоит на регбийном стадионе «Слава», что на Самотёке. Одна ее титаническая рама, сваренная из брутальных швеллеров, весит килограммов двести. Это платформа для жима ногами площадью с небольшой актовый зал. Я алкал ее, как путник в пустыне глоток воды, я надеялся в те свои 17 лет, что когда-то и я смогу вытолкнуть вверх эти квадраты Родченко. Хотя бы раз, хотя бы только раму… А пока приходится отходить в угол, когда приходят регбисты. С лязгом ложатся блины на трубы, и уходит в небо раз за разом по полтонны. Это не ноги — столбы, вот так атланты держат небо! И кажется, уже сотрясается весь стадион, войдя в резонанс под скрежет роликов, что чуть поменьше железнодорожного колеса.
Еда
Истина проста. Мышцы — это белок, а потому — молоко, творог, яйца, мясо. Впрочем, метем всё. Но докупаем детское питание. Улыбается с картонной пачки беззубый малыш. А вот и удача — кто-то вынес мешок соевого изолята с мясокомбината. Вал звонков. Но делает, гад, коммерцию: ты заходи часов в шесть с тарой… В прихожей десяток претендентов со своими кастрюлями. Щедро сыпется страшенный серый порошок в эмалевое чрево. Падают на стол мятые советские рубли.
Ходят легенды о продвинутых советских культуристах — старших товарищах, которые сами ходят по магазинам. Охотятся за рыбой и правильной курицей, скупают креветок. Продаются с рук какие-то загадочные квадратики — шоколадные и ванильные.
Фарма
Отношение еще настороженное — слово «химик» в ходу. Первый укол — от ветеринарного врача, выписавшего рецепт на ретаболил. Законно куплен в аптеке. Мелькает метан. Продается с рук, доступен. Двадцать таблеток в день — это у самых безбашенных. При нем «Лиф52», калия оротат, «Компливит» и иные витамины.
Одежда
Одна из заповедей великого Арнольда: «Если ты пришел в зал и думаешь, как ты выглядишь, ты пришел не в то место». Отблеск греческой палестры — все обнажены по пояс. Советские треники и кеды еще в чести. Джинсовые шорты, напульсники. Тяжелоатлетические ботинки отсвечивают пряжками размером как двери в салун. Особый шик — страшная дранина, чтобы клочья торчали во все стороны. Форма не стирается месяцами — это наша монашеская власяница. Это потом Гена-шеф, обучавшийся на портного, пошил себе личную замодняцкую сетчатую майку и шорты из кумача с серпом и молотом на бедре.
Деньги
А денег еще нет. Подвалы, залы при школах — это бесплатно, где-то, может, и три рубля. Актив — везде бесплатно.
Армия
На фасаде спортивного зала войсковой части 2139 в Выборге на два этажа импровизированный билборд: Арнольд Шварценеггер в яростных алых плавках взметнул руки в позе двойной бицепс спереди. Он стоит на постаменте из стихотворных строк:
Чтоб быть таким сильным и смелым,
Надежно границы страны охранять,
Солдат, ты обязан, запомни,
Гармонию духа и тела создать!
А в пятистах километрах от этого места, что по меркам Карелии недалеко, выводит Дима Федоров свою роту на строевые занятия под песню БГ:
Хочу я стать совсем слепым,
Чтоб торговаться ночью с пылью;
Пусть не подвержен я насилью,
И мне не чужд порочный дым.
Вот и кино.
В армию — все, как положено. Ну или почти все. Словечко «откосить» нам неведомо. Поступил в институт — молодец, нет — пойдешь в армию, тоже хорошо. Наверное… Чуткие еврейские мамы уже снуют по военкоматам с пластиковыми пакетами из «Березки», убеждая медкомиссии в слабом здоровье своих чад. Но у нас — у нас нет таких мам. Наши мамы похожи на Веру Фигнер. Это сталь. В пять лет — рассказ о том, как спартанские женщины провожали своих мужчин на войну со словами «Со щитом или на щите». Злющий лисенок прогрызает внутренности, но мальчик, побледнев как смерть, все равно стоит в строю. Может быть, многое и отсюда? После медкомиссии нам, крепким парням с окраин, светит три рода войск: ВДВ, пограничные и морфлот.
Эй, шпротяра, поди сюда. Сколько жмешь? Ого. Нормально… Чего, приходи в качалку. Ты только не опухай! Помни, шпрот первый год отвечает за порядок, второй — за службу… В комендантской роте своя штанга, пара гирь. Жмем лежа на составленных табуретках, покрытых армейским одеялом. Для тренировочного процесса нужно минимум трое — стоек нет, штангу заносим на руках. Скамейка для жима под 45 градусов выполнена из сломанного стула.
Конструкция неустойчивая, но технология отработана: начал падать назад, кидай штангу вперед, боевые товарищи увернутся… К лету переедем в каптерку при хозблоке, сварим гантели из танковых траков, на перекладине — блок. Веревка стерлась, и кого-то накрыло гирей, но это пустяки. Жесткие спарринги — каждый день. Разные стили. Кровавый спорт с Ван Даммом еще не известен, а у нас — уже. Но без человеконенавистничества. Бьют всех боксеры, этих ломают под себя классики. Особый отдел на ушах — все ходят синие. Всплеск дедовщины?!
— Товарищ майор, заходите. Вот.
— Разрешаю, но морды не бить!
В офицерской бане висит портрет Арнольда с двумя вениками в руках. Истинное наше все. Карелия, год 1988-й.
А это все будет потом
Загс на улице Шокальского стоит на красивом холме, открывшись востоку пятиметровыми стеклянными дверями. В них ослепительно бьет солнце, причудливо отражаясь в трехбуквенном слове, которое кто-то на совесть исполнил стеклорезом. Борозды — в сантиметр глубиной, буквы — в рост человека. Фаллический символ в знаковой системе. Здесь — на месте. Это новый мир.
Паша, каскадер с «Мосфильма», красавец, дельты лежат буграми, слово «бандит» звучит гордо, под окном неотразимым световым пятном — фиолетовый «форд». Чуть заикается, задумывается: «Н-не пить совсем? Что ты, вот джин, например, он елками пахнет». Исчез, вернулся без левой дельты — была и нет: «Я в-выхожу из кабака, подхожу к точиле, и вдруг он, сука, из к-кустов подымается с двустволкой. Я ему г-говорю: мужик, тебе ключи? Так на… А он как с-саданет, еле морду успел убрать… Ну я его другой рукой за стволы… Ч-чего, пустой он… В б-больницу поехал, уж как закопали его…»
Ребятки из Чечни с натертыми оптикой глазами.
Я купил автомобиль — замок зажигания восстановлен топорно, но с документами все отлично.
Мой приятель Серега (рука — 44, жим — 160):
— А где руки?
— Какие?
— Должны оторванные на руле висеть…
Может, и висели, я не знаю…
Зал в Коньково. Вернее, зала два: один для тех, кто жмет меньше 150 лежа, ну и другой, для взрослых мальчиков. А то уж больно лень снимать 50-килограммовые блины со штанги. Меньше 120 кг она и не нужна. А так-то блин хороший, некоторые с ним пресс делают на римском стуле.
Качаться без фармы — это называется «дрочить на сухую» — занятие болезненное и бессмысленное. «Я на курсе» — это всегда. Все знают, что надо делать перерывы и чиститься, но некогда, и все хорошо.
В раздевалке валяются шприцы. Магазины — стеклянный прилавок десять квадратных метров: в два слоя все — от метана до гонады.
Химик Кирилл уже купил специальный холодильник — только для анаболиков. Скоро станет чемпионом мира.
В зале на грифельной доске, украденной в какой-то в школе, каждый день новая порция народного творчества: «Хочешь быть здоров как слон, ешь метандростенолон!» «Покупай ретаболил с метандростенолоном в паре — будет бицепс и бедро как у Ричарда Гаспари».
Горыныч ставит укол какого-то тяжелого масла Ваське Панову. «Вася, что-то обратно полилось…» — «Ты чего?! Вгоняй обратно как хочешь!»
Он соревнуется — высшая каста. Две тренировки в день, анатомию знаем лучше патологоанатома, белковая и углеводная загрузка, обезжиренный творог, дистиллированная вода.
Ассистенты на соревнованиях. Масляная краска пополам с растительным маслом — это грим.
50 грамм коньяку перед выходом на сцену, чтобы «вена пошла». Встать в свет.
Штаны в полоску длинные.
Куплены гектары земли в Орловской области под посадки гороха. Горох — под белковый изолят. Везу мешки с горохом в Институт питания — «фольксваген» скребет карданом. Скоро весь мир завалим.
Дима Федоров открыл производство маек. Накатывает свои удивительные рисунки, дело идет хорошо.
Зарплата — 500 долларов. Если пересчитать по колбасе, то сейчас — 1 500 000. Все, что тебе сегодня надо, можно купить по дороге: футбольный мяч — поиграть и бросить, одежду — какая понравится. 22 года, крышу рвет.
Воздух свободы. Государство исчезло с улиц и вообще. Это десять томов саги «О карнавале». В другой раз.
Иных уж нет, а те — далече
Пойдем по Горького? Да! Да просто щенячья радость, белые зубы, солнце, девчонки, ожидание драки — адреналин.
Я возьму свое там, где увижу свое. Все яростно и живо — здесь продаются билеты в другую жизнь! Семнадцатилетние сопляки подходят к самым красивым женщинам и уходят с ними.
Это весна. Это дар, если тебе исполняется 20 лет в 1990 году.
Мне кажется, этот мир еще там, а ушел я. Там Михаил Леонтьевич Гаспаров раскладывает свои руки Паганини на столе. В окне напротив — бассейн «Москва». Сейчас я, конечно, докажу Михаилу Леонтьевичу, что, пересчитав четыре стиха Брюсова, я близок к открытию закономерностей, которые остановят мироздание, ибо молитва, стих, размер и аллитерация — вот инструмент, это они говорят горам сдвинуться. А пока я сдвину штангу со стоек, и там надо мной — платоновское звездное небо, одухотворенный космос. А после тренировки я поеду играть центрального нападающего за сборную факультета и забью гол с подачи будущего чемпиона мира по футболу. А вечером сяду на поезд и поеду в Питер — попросили помочь вернуть кое-какие деньги. И всю ночь буду писать стихи «к ней». Я влюблен яростно, безнадежно и свято. Под утро меня срубит, и еле растолкает проводник. Потому что вчера мы выпивали у Таты, и я слез в два часа ночи с ее балкона пятого этажа на четвертый и вполне насладился смятением жильцов. Приходила милиция с собаками, рассмеялась и ушла.
Я люблю это время,
Безнадежно люблю.
Самое трудное — быть пасынком времени, и самое прекрасное — быть ему любимым сыном. Мы были любимы эпохой, как единственный мальчишка сумасшедшей одинокой матери.
Если б листья знать могли,
Сколько лету до земли.
Кто-нибудь помнит эти времена?))
«Я на курсе» — это всегда. Все знают, что надо делать перерывы и чиститься, но некогда, и все хорошо.
В раздевалке валяются шприцы. Магазины — стеклянный прилавок десять квадратных метров: в два слоя все — от метана до гонады.
Химик Кирилл уже купил специальный холодильник — только для анаболиков. Скоро станет чемпионом мира.
В зале на грифельной доске, украденной в какой-то в школе, каждый день новая порция народного творчества: «Хочешь быть здоров как слон, ешь метандростенолон!» «Покупай ретаболил с метандростенолоном в паре — будет бицепс и бедро как у Ричарда Гаспари».
Горыныч ставит укол какого-то тяжелого масла Ваське Панову. «Вася, что-то обратно полилось…» — «Ты чего?! Вгоняй обратно как хочешь!»
Он соревнуется — высшая каста. Две тренировки в день, анатомию знаем лучше патологоанатома, белковая и углеводная загрузка, обезжиренный творог, дистиллированная вода.
Ассистенты на соревнованиях. Масляная краска пополам с растительным маслом — это грим.
50 грамм коньяку перед выходом на сцену, чтобы «вена пошла».
Мир, конечно, стал разнообразнее — сегодня можно «пойти на спорт», «заняться фитнесом», «встать на дорожку» и употребить еще дюжину всяких выражений. А тридцать лет назад можно (и нужно) было лишь одно — качаться. Качалки восьмидесятых и девяностых — кузница кадров, место силы и золотое подполье. Мы решили напомнить тебе, как это было на самом деле.
Летом 1987 года у Сашки Агафонова над ухом появилась плешь. Он просто прочесал ее себе, стоя у эскалатора метро «Новослободская». Там Агафон проводил свои дни, поджидая приезжающих снизу девушек. Завидев симпатичную (вернее, устраивающую его), он поднимал руку и чесал над правым ухом так, чтобы его титанический бицепс в 39 сантиметров предстал в полной красе. Поймав девичий взгляд, уверенно направлялся к жертве и, подхватив под локоть, вкрадчиво говорил: «Агафонов. Владимир Агафонов, Советский Союз». Агафон умел «пускать вену» — в «позе мускулистого» делать так, чтобы вены на теле пухли с левой руки и через грудь переходили на правую. Или наоборот. Что временами и проделывал в разных общественных местах…
А на кухне сегодня синим цветком горит газ. Последний герой вываривает индийские джинсы в хлорке — ничего, что потом долго будет кусать ноги въевшийся в ткань реактив. Это варёнки! Да, свитер в штаны — так шире плечи, руки в стороны, чтобы расправить широчайшие и дать фигуре треугольное измерение — шутка в спину: «Мужик, арбузы потерял?» Стрижка «площадочка». Мы узнавали друг друга как масоны, но без таинственного пожатия руки. Впрочем, узнавали и по рукопожатию: характерная мозоль — через всю ладонь полоса, шершавая, как трос. Это накат грифа печатает на коже письмена.
«Сколько жмешь» равносильно «како веруеши», имя «Арнольд» как древнее «ихтиос». А бицепс сколько? 40 — 120, 43 — 150, 45 — 180, 50 —200 — вот наши ступени. Присед — западло, ведь ноги в штанах, и их не видно. Вечная подростковая гиперсексуальность — в наших стероидах крови нет. Это мое поколение.
Мы предчувствовали, и мы готовились. Мы знали только одно: мы хотели прожить жизнь, нам не предназначенную. И каждый хотел выразить себя с максимальной яркостью и только искал как.
Социальные лифты ржавеют в шахтах. Музыкальное попурри как движение истории: «Но кажется, что это лишь игра / С той стороны зеркального стекла; / А здесь рассвет, но мы не потеряли ничего: / Сегодня тот же день, что был вчера…» «Я инженер на сотню рублей, / И больше я не получу…» «Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив, / Мы хотим жить, мы живучи как кошки. / И вот мы пришли заявить о своих правах: «Да!» «Мы не в Чикаго, юноша, проблемы лишних денег / Снимет в пять минут рэкет «Робин Гуд»!»
«Асса» как гимн. «Меня зовут Арлекино» — точно, про нас. «Курьер» — да.
Шокировать мам приличных девушек из богатых квартир — обнаженный торс в гостиной под масляной живописью, сто отжиманий, невинный взгляд в глаза: «Кто мы? Мы — неформальная молодежь!» И тут же: «А что вы думаете о проблеме диалогизма у раннего Платона?»
Где-то на Ленинском проспекте человек поселил лошадь в однокомнатной квартире. Парень тот погиб на Балканах. Доброе утро, последний герой. Доброе утро тебе и таким, как ты.
Из чего это выросло?
Борька Сафронов был классическим хулиганом. Это он и его братва обвалили из рогаток все окна в 14-м отделении милиции в Тихвинском переулке. Катаясь на крыше лифта, Борька чуть не погиб — спасибо, только сломал ногу. Но и на костылях он забивал больше всех голов и лучше всех метал заточенные электроды в деревянную дверь строительной бытовки. Борька боялся одного человека на свете — Рыжую.
Рыжая была рыжей, было ей 14, и у нее уже была грудь «четверка». Утром она ходила отличницей в школе, днем заседала в районном пионерском штабе, а вечером царила на скамейках около гитар с переводной блондинкой на деках: «Ваше величество, / Хорошо в лесничестве, / Кроме электричества / Все в большом количестве. <… > Ходят по деревне, / Будто понарошке, / Пепельные кудри, / Капельные ножки». Эта Рыжая потом спасала меня: отстояла, когда меня пытались выпихнуть из пионерского актива за аморалку… Рыжая теперь возглавляет корпорацию, а Борька… Борька сгинул на зонах.
Почки трещат так, что закладывает уши. Московская весна — город в три дня засыпан пыльцой. В старом доме окно нараспашку, на подоконнике роман Ефремова «Таис Афинская». Крепкий советский переплет развалился — зачитано. Это мой мир сразу, навсегда: «Метагейтнион, месяц всегда жаркий в Аттике, в последний год сто десятой олимпиады выдался особенно знойным… Спартанцы любили носить своих женщин на плече…» Мое место там. Там! Сводят с триеры боевого коня, а он пьет ноздрями страшные запахи новых земель. Удар копытом — летит в воду спартанец, но его пресс не пробит, смеясь, он взлетает снова на борт и осаживает коня на колени. Эгесихора — это женское имя, и значит оно «песня, звучащая в строю». Море — не море, а «таласса», там можно плыть бесконечно, от острова к острову, рядом с ней. Тело прекрасно, и нагота не постыдна.
Школьные тетрадки изрисованы торсами, и под ними первые опыты версификации. Сколько этих зеленых тетрадок исписало мое поколение, еще влюбленное в книжных героинь и кинодив?
Незыблемо высится на вершине айсберга хилиастическая империя. В человеке все должно быть прекрасно. Шестидесятник Юрий Власов в интеллигентских очках, взметающий в небо груду металла, — это еще здесь. Быть тупым — это стыдно. Олимпийские чемпионы защищают диссертации, в спортивных сумках валяются книги.
Эпоха карате — книжки под партой, карта болевых точек над столом, передающийся шепотом рассказ о гибели Талгата Нигматулина. «Пираты двадцатого века» — вот это кино! Засмотрено по кинотеатрам и ДК. Если без лирики, то все просто: дзюдо, потом рукопашный бой.
Перед тренировкой — кросс по Сокольникам. На берегу пруда избушка — от нее бежать еще столько же, а уже хочется умереть… Вывеска «Клуб моржей». Обегая ее в том 1986 году, я не знал, что в этом храме здоровья только что основано моим будущим другом, а теперь доктором культурологии, общество «Русский триатлон»: жим лежа — 140, кросс — 10, заплыв 50 метров в проруби.
Сел в автобус — уснул, растолкали на конечной. Это тренировка. Бесценное чувство безопасности — двое на углу уже не пугают, а радуют как возможность проверить наработки. Но потом Женя Долгов — рыжий, длинный, похожий на кнут лейтенант — в ресторане «Золотой колос» уделал какого-то торговца цветами. Пижонски засадил ему «вертушку» в голову за излишнее внимание к своей даме. Женя отжимался триста раз и дома читал Стендаля, сидя в шпагате между стульями. Но нас все равно закрыли. Закрыли секцию рукопашного боя в военном институте, прикрывавшую запрещенное карате. Но не закрыли качалку, дверь в которую украшала архаичная табличка «Зал тяжелой атлетики».
Еще странно просто качаться — надо уметь бить. Уклон в нарциссизм как легкий обертон, нет колониального слова «бодибилдинг», есть «атлетизм», а значит, два в одном — силовая часть и позирование.
И это запретный спорт, не системный, даже и не спорт, а нечто другое, и уже только поэтому привлекает.
Вот и все. Или нет?
Что еще? Фильмы. Квартирные просмотры, советский ВМ-12, греческая смоковница все писает и писает в море. Разговор: «Я такое видел! Мужик — а у него грудь как половина футбольного мяча, бицепс за полтос, и он, прикинь, такой встает…» О, этот забытый жанр устного рассказа кино! Так я получил дайджест первого «Терминатора»… Рембо, Арнольд — опа! — вот откуда песня «Миража» «…Стану такой, как она и как он»! Кадр из «Коммандос», где Арнольд срезает из минигана розовые кусты, — часть кинофильма и моей жизни. Думаю, не только моей.
Да, царят Арнольд и Сталлоне, еще памятен Дейв Дрейпер. О его прекрасная троечка: жим лежа — разводка — пулловер! Сколько наслоений грудных мышц она проложила по юным телам? Позднее придут Лабрада и Хейни — позирование как искусство — балетные хореографы готовят произвольные программы. И прекрасное парное позирование: он и она, пары из Прибалтики — я застал только край того, советского, атлетизма.
Тренировки
Старший лейтенант Бозыкин страдал межпозвоночной грыжей, но не мог смириться с этим. Он смотрел на своего приятеля Пашу с завистью и однажды спросил: «Паша, ну зачем тебе такая рука? Ведь неудобно — рубашку не надеть…» — «Как зачем, Леня! Чаши на пирах прикрывать!» Бозыкин прислушался, пришел в зал, лег жать пустой гриф и тут же охнул, побледнел и не смог шевелиться. Пока ехала скорая, на гриф навесили 400 кг, так что он согнулся чуть не до пола, а всем, кто входил, тут же рассказывали, как Бозыкин почти пожал… Бозыкин смеялся со всеми, но тут же плакал — смеяться ему было больно.
Тренируемся жестко. Вгоняем объемы, считаем тонны. За неделю легко набегает пара железнодорожных вагонов. Идея заниматься для здоровья вызвала бы гомерический хохот. Из сегодняшнего — «я занимаюсь ЗОЖ». Из того — мы занимались «НОЖ», нездоровым образом жизни. Победа или смерть. Позорнее, чем кличка Физкультурник, нет ничего.
Кумир — Тайсон до первого его нокаута, еще презрительное словечко из нашего сленга — «трубач»: это значит, из рукава свисают «трубы» — тоненькие ручонки. В углу «Электроника 302»: «На нашем кассетнике кончилась пленка — мотай!» «Депеш мод», «Ария», «Джудасприст», Цой, «Черный кофе», «Наутилус» и что-нибудь пояростнее.
Груша, набитая песком в углу, на полу — пропитанные потом, разбитые боксерские перчатки. Да и зачем они? Набиваем «кинтуса», отжимаемся на кулаках. Партнер аккуратно укладывает тебе на спину пару блинов по двадцать килограммов. Маваши-гири — ликбез. Мечта — бить «вертушку». «Сайстеп, убирай его под правую, печень не работаем!» Добивай!!!
В недельном тренировочном плане — дискотека. Без драки не уйдем.
Тренеров нет. Есть старшие товарищи и книга словака Яблонского «Культуризмом к здоровью, силе и красоте», а ведь и он актер, там, рядом с Гойко Митичем — Большим Змеем. Книги по гиревому спорту, затертые журналы «Флекс» — читаем и переводим со словарем.
Гиревики и тяжелоатлеты здесь же. Связь с большим спортом еще самая плотная — у всех разряды. От плавания и фехтования до бокса и горных лыж. От тяжелоатлетов презрение: «Вы качки надутые». Но у них информация с тренерских тетрадок. Дают посмотреть.
Жим на брусьях с вязанкой гирь: металл должен страдать вместе с тобой, трубы — гнуться, а цепи — рваться. Огромный кованый крюк прямо к цепи, цепь на голое тело, на крюк вязанку гирь, и пусть он торчит вперед и скребет по стене. Ссадины на пояснице? Нам не бывает больно.
Статика — тащим цепи, рвем подковы. Зац и, конечно, Евгений Сандов — он наш, а не какой-то там Юджин Сэндоу.
Основная схема — 6 подходов на 8 раз. Понедельник — среда — пятница, потом 2 + 1, потом 3 + 1, потом 5 + 2, потом два раза в день, недельный цикл.
Позирование — часть тренировочного процесса. Между подходами все у зеркала. Если оно есть.
Люди меняются на глазах. Март: жим лежа — 40, рука — 36; декабрь: жим лежа — 120, рука — 40.
Выходных и праздников нет и быть не может. 31 декабря как итог года — жим лежа на максимум. Это традиция. Тренироваться всегда и везде — это вопрос чести, это первый пункт неписаного кодекса.
Границы этого «всегда» простираются необозримо далеко. Банальный подъем пешком по эскалатору, эспандер в кармане или хождение по песку исключительно на цыпочках, чтобы забивалась голень, — это простая обыденность. Будучи шафером на свадьбе, держать над головой невесты венец так, чтобы закачивалась сначала передняя дельта, потом средняя, а потом задняя — это класс.
«Везде» — это значит, что если ты уехал из дома больше чем на три дня, то первый вопрос в точке прибытия — «Где?». Найти несложно. Качалки растут как грибы. Они пробивают асфальт советской обыденности при стадионах, домах пионеров и почтовых ящиках. Точка бифуркации — энтузиаст. Прийти к начальствующим лицам и попросить немного — отдать помещение и, может быть, купить штангу. Да и этого, кажется, не надо. Хватит комнатенки в подвале или антресолей эпохи 1905 года где-нибудь над кран-балкой в ремонтно-механическом цеху.
Быстро сойдутся единомышленники, и вот уже на кооперативных началах где-то по окончании рабочего дня варятся неожиданные по своим пропорциям конструкции — скамейки, блоки, стойки. Точатся на токарных станках гантели. Стиль — здесь много металла, детка!
Чертежи — от руки, конструкторский опыт минимален, и потому ошибки в пропорциях, потому блины со штанги снимаем с обеих сторон аккуратно и последовательно, чтобы не рухнуло. Замки как предмет не первой необходимости встречаются редко, поэтому и словечко — «гребля». От перекоса при жимах блины слетают сначала с одной стороны штанги, потом с другой. Суши весла, приплыли. Без замков вообще удобнее одному: если накроет, можно скинуть, а с замками сколько мороки скатывать штангу по себе… Если она за сто, то еще удовольствие, особенно в паху.
Из редко встречающихся тренажеров — «галера», машина Смита, разгибатель на квадрицепс, блок на трицепс. Но это так — вишенка на торт. Тяни, жми и толкай. Тренажеры — это что-то девичье. Это на рельеф, а до него еще годы.
«Матерь всех бомб» стоит на регбийном стадионе «Слава», что на Самотёке. Одна ее титаническая рама, сваренная из брутальных швеллеров, весит килограммов двести. Это платформа для жима ногами площадью с небольшой актовый зал. Я алкал ее, как путник в пустыне глоток воды, я надеялся в те свои 17 лет, что когда-то и я смогу вытолкнуть вверх эти квадраты Родченко. Хотя бы раз, хотя бы только раму… А пока приходится отходить в угол, когда приходят регбисты. С лязгом ложатся блины на трубы, и уходит в небо раз за разом по полтонны. Это не ноги — столбы, вот так атланты держат небо! И кажется, уже сотрясается весь стадион, войдя в резонанс под скрежет роликов, что чуть поменьше железнодорожного колеса.
Истина проста. Мышцы — это белок, а потому — молоко, творог, яйца, мясо. Впрочем, метем всё. Но докупаем детское питание. Улыбается с картонной пачки беззубый малыш. А вот и удача — кто-то вынес мешок соевого изолята с мясокомбината. Вал звонков. Но делает, гад, коммерцию: ты заходи часов в шесть с тарой… В прихожей десяток претендентов со своими кастрюлями. Щедро сыпется страшенный серый порошок в эмалевое чрево. Падают на стол мятые советские рубли.
Ходят легенды о продвинутых советских культуристах — старших товарищах, которые сами ходят по магазинам. Охотятся за рыбой и правильной курицей, скупают креветок. Продаются с рук какие-то загадочные квадратики — шоколадные и ванильные.
Фарма
Отношение еще настороженное — слово «химик» в ходу. Первый укол — от ветеринарного врача, выписавшего рецепт на ретаболил. Законно куплен в аптеке. Мелькает метан. Продается с рук, доступен. Двадцать таблеток в день — это у самых безбашенных. При нем «Лиф52», калия оротат, «Компливит» и иные витамины.
Одежда
Одна из заповедей великого Арнольда: «Если ты пришел в зал и думаешь, как ты выглядишь, ты пришел не в то место». Отблеск греческой палестры — все обнажены по пояс. Советские треники и кеды еще в чести. Джинсовые шорты, напульсники. Тяжелоатлетические ботинки отсвечивают пряжками размером как двери в салун. Особый шик — страшная дранина, чтобы клочья торчали во все стороны. Форма не стирается месяцами — это наша монашеская власяница. Это потом Гена-шеф, обучавшийся на портного, пошил себе личную замодняцкую сетчатую майку и шорты из кумача с серпом и молотом на бедре.
Деньги
А денег еще нет. Подвалы, залы при школах — это бесплатно, где-то, может, и три рубля. Актив — везде бесплатно.
Армия
На фасаде спортивного зала войсковой части 2139 в Выборге на два этажа импровизированный билборд: Арнольд Шварценеггер в яростных алых плавках взметнул руки в позе двойной бицепс спереди. Он стоит на постаменте из стихотворных строк:
Чтоб быть таким сильным и смелым,
Надежно границы страны охранять,
Солдат, ты обязан, запомни,
Гармонию духа и тела создать!
А в пятистах километрах от этого места, что по меркам Карелии недалеко, выводит Дима Федоров свою роту на строевые занятия под песню БГ:
Хочу я стать совсем слепым,
Чтоб торговаться ночью с пылью;
Пусть не подвержен я насилью,
И мне не чужд порочный дым.
Вот и кино.
В армию — все, как положено. Ну или почти все. Словечко «откосить» нам неведомо. Поступил в институт — молодец, нет — пойдешь в армию, тоже хорошо. Наверное… Чуткие еврейские мамы уже снуют по военкоматам с пластиковыми пакетами из «Березки», убеждая медкомиссии в слабом здоровье своих чад. Но у нас — у нас нет таких мам. Наши мамы похожи на Веру Фигнер. Это сталь. В пять лет — рассказ о том, как спартанские женщины провожали своих мужчин на войну со словами «Со щитом или на щите». Злющий лисенок прогрызает внутренности, но мальчик, побледнев как смерть, все равно стоит в строю. Может быть, многое и отсюда? После медкомиссии нам, крепким парням с окраин, светит три рода войск: ВДВ, пограничные и морфлот.
Эй, шпротяра, поди сюда. Сколько жмешь? Ого. Нормально… Чего, приходи в качалку. Ты только не опухай! Помни, шпрот первый год отвечает за порядок, второй — за службу… В комендантской роте своя штанга, пара гирь. Жмем лежа на составленных табуретках, покрытых армейским одеялом. Для тренировочного процесса нужно минимум трое — стоек нет, штангу заносим на руках. Скамейка для жима под 45 градусов выполнена из сломанного стула.
Конструкция неустойчивая, но технология отработана: начал падать назад, кидай штангу вперед, боевые товарищи увернутся… К лету переедем в каптерку при хозблоке, сварим гантели из танковых траков, на перекладине — блок. Веревка стерлась, и кого-то накрыло гирей, но это пустяки. Жесткие спарринги — каждый день. Разные стили. Кровавый спорт с Ван Даммом еще не известен, а у нас — уже. Но без человеконенавистничества. Бьют всех боксеры, этих ломают под себя классики. Особый отдел на ушах — все ходят синие. Всплеск дедовщины?!
— Товарищ майор, заходите. Вот.
— Разрешаю, но морды не бить!
В офицерской бане висит портрет Арнольда с двумя вениками в руках. Истинное наше все. Карелия, год 1988-й.
А это все будет потом
Загс на улице Шокальского стоит на красивом холме, открывшись востоку пятиметровыми стеклянными дверями. В них ослепительно бьет солнце, причудливо отражаясь в трехбуквенном слове, которое кто-то на совесть исполнил стеклорезом. Борозды — в сантиметр глубиной, буквы — в рост человека. Фаллический символ в знаковой системе. Здесь — на месте. Это новый мир.
Паша, каскадер с «Мосфильма», красавец, дельты лежат буграми, слово «бандит» звучит гордо, под окном неотразимым световым пятном — фиолетовый «форд». Чуть заикается, задумывается: «Н-не пить совсем? Что ты, вот джин, например, он елками пахнет». Исчез, вернулся без левой дельты — была и нет: «Я в-выхожу из кабака, подхожу к точиле, и вдруг он, сука, из к-кустов подымается с двустволкой. Я ему г-говорю: мужик, тебе ключи? Так на… А он как с-саданет, еле морду успел убрать… Ну я его другой рукой за стволы… Ч-чего, пустой он… В б-больницу поехал, уж как закопали его…»
Ребятки из Чечни с натертыми оптикой глазами.
Я купил автомобиль — замок зажигания восстановлен топорно, но с документами все отлично.
Мой приятель Серега (рука — 44, жим — 160):
— А где руки?
— Какие?
— Должны оторванные на руле висеть…
Может, и висели, я не знаю…
Зал в Коньково. Вернее, зала два: один для тех, кто жмет меньше 150 лежа, ну и другой, для взрослых мальчиков. А то уж больно лень снимать 50-килограммовые блины со штанги. Меньше 120 кг она и не нужна. А так-то блин хороший, некоторые с ним пресс делают на римском стуле.
Качаться без фармы — это называется «дрочить на сухую» — занятие болезненное и бессмысленное. «Я на курсе» — это всегда. Все знают, что надо делать перерывы и чиститься, но некогда, и все хорошо.
В раздевалке валяются шприцы. Магазины — стеклянный прилавок десять квадратных метров: в два слоя все — от метана до гонады.
Химик Кирилл уже купил специальный холодильник — только для анаболиков. Скоро станет чемпионом мира.
В зале на грифельной доске, украденной в какой-то в школе, каждый день новая порция народного творчества: «Хочешь быть здоров как слон, ешь метандростенолон!» «Покупай ретаболил с метандростенолоном в паре — будет бицепс и бедро как у Ричарда Гаспари».
Горыныч ставит укол какого-то тяжелого масла Ваське Панову. «Вася, что-то обратно полилось…» — «Ты чего?! Вгоняй обратно как хочешь!»
Он соревнуется — высшая каста. Две тренировки в день, анатомию знаем лучше патологоанатома, белковая и углеводная загрузка, обезжиренный творог, дистиллированная вода.
Ассистенты на соревнованиях. Масляная краска пополам с растительным маслом — это грим.
50 грамм коньяку перед выходом на сцену, чтобы «вена пошла». Встать в свет.
Штаны в полоску длинные.
Куплены гектары земли в Орловской области под посадки гороха. Горох — под белковый изолят. Везу мешки с горохом в Институт питания — «фольксваген» скребет карданом. Скоро весь мир завалим.
Дима Федоров открыл производство маек. Накатывает свои удивительные рисунки, дело идет хорошо.
Зарплата — 500 долларов. Если пересчитать по колбасе, то сейчас — 1 500 000. Все, что тебе сегодня надо, можно купить по дороге: футбольный мяч — поиграть и бросить, одежду — какая понравится. 22 года, крышу рвет.
Воздух свободы. Государство исчезло с улиц и вообще. Это десять томов саги «О карнавале». В другой раз.
Иных уж нет, а те — далече
Пойдем по Горького? Да! Да просто щенячья радость, белые зубы, солнце, девчонки, ожидание драки — адреналин.
Я возьму свое там, где увижу свое. Все яростно и живо — здесь продаются билеты в другую жизнь! Семнадцатилетние сопляки подходят к самым красивым женщинам и уходят с ними.
Это весна. Это дар, если тебе исполняется 20 лет в 1990 году.
Мне кажется, этот мир еще там, а ушел я. Там Михаил Леонтьевич Гаспаров раскладывает свои руки Паганини на столе. В окне напротив — бассейн «Москва». Сейчас я, конечно, докажу Михаилу Леонтьевичу, что, пересчитав четыре стиха Брюсова, я близок к открытию закономерностей, которые остановят мироздание, ибо молитва, стих, размер и аллитерация — вот инструмент, это они говорят горам сдвинуться. А пока я сдвину штангу со стоек, и там надо мной — платоновское звездное небо, одухотворенный космос. А после тренировки я поеду играть центрального нападающего за сборную факультета и забью гол с подачи будущего чемпиона мира по футболу. А вечером сяду на поезд и поеду в Питер — попросили помочь вернуть кое-какие деньги. И всю ночь буду писать стихи «к ней». Я влюблен яростно, безнадежно и свято. Под утро меня срубит, и еле растолкает проводник. Потому что вчера мы выпивали у Таты, и я слез в два часа ночи с ее балкона пятого этажа на четвертый и вполне насладился смятением жильцов. Приходила милиция с собаками, рассмеялась и ушла.
Я люблю это время,
Безнадежно люблю.
Самое трудное — быть пасынком времени, и самое прекрасное — быть ему любимым сыном. Мы были любимы эпохой, как единственный мальчишка сумасшедшей одинокой матери.
Если б листья знать могли,
Сколько лету до земли.
Кто-нибудь помнит эти времена?))
